К востоку от Эдема - Страница 105

К оглавлению

105

— В Послании к евреям святой Павел говорит, что Авель был угоден Богу верой, — сказал Ли.

— В Книге Бытия об этом не упоминается, — сказал Самюэл. — Ни о вере, ни о безверии. Только о горячем нраве Каина.

— Как миссис Гамильтон относится к парадоксам Библии? — спросил Ли.

— Да никак: она не признает, что там есть парадоксы.

— Молчи, друг. Пойди к ней самой с этим вопросом.

Вернешься постарев, но дела не прояснишь.

— Оба вы над этим думали, — сказал Адам. — Я же лишь мальчиком слушал вполуха. Значит, Каина изгнали за убийство?

— Да. За убийство.

— И Бог поставил на нем клеймо?

— Ты вникни в сказанное. Знамение, печать Каинова была на нем поставлена не для погибели его, а чтоб спасти. И проклятье — удел каждого, кто Каина убьет. Это была ему охранная печать.

— А все же, думаю я, круто поступили с Каином, — сказал Адам.

— Может, и так, — сказал Самюэл. — Но Каин не погиб, имел детей, Авель же только в сказании этом живет. Мы — Каиновы дети. И не странно ли, что трое взрослых людей через столько тысяч лет обсуждают это преступление, точно всего лишь вчера оно совершилось в Кинг-Сити и суд еще не состоялся?

Один из близнецов проснулся, зевнул, посмотрел на Ли, уснул снова.

— Помните, мистер Гамильтон, я говорил вам, что пробую перевести на английский несколько старых китайских поэтов, — сказал Ли. — Нет, не пугайтесь. Я не будних читать. Но переводя, я обнаружил, что эта старина порс. ю свежа и ясна, как утро нынешнего дня. И задумался — почему это так? А людям, конечно, интересно только то, что в них самих. Если повесть не о нем, то никто не станет слушать. И вот я вывел правило: повесть великая и долговечная должна быть повестью о каждом человеке, иначе век ее недолог. Далекое, чужое не интересно людям — интересно только глубоко свое, родное.

— А как приложишь это к повести о Каине и Авеле? — спросил Самюэл.

— Я брата своего не убивал… — промолвил Адам и запнулся, уносясь памятью в дальнее прошлое.

— Думаю, приложить можно, — ответил Самюэлу Ли. — Думаю, она потому известнее всех повестей на свете, что она — о каждом из людей. По-моему, это повесть-символ, повесть о человеческой душе. Мысль моя идет сейчас ощупью, так что не взыщите, если выражусь неясно. Для ребенка ужасней всего чувство, что его не любят, страх, что он отвергнут, — это для ребенка ад. А думаю, каждый на свете в большей или меньшей степени чувствовал, что его отвергли. Отверженность влечет за собой гнев, а гнев толкает к преступлению в отместку за отверженность, преступление же родит вину — и вот вся история человечества. Думаю, если бы устранить отверженность, человек стал бы совсем другим. Может, меньше было бы свихнувшихся. Я в душе уверен — почти не стало бы тогда на свете тюрем. В этой повести — весь корень, все начало беды. Ребенок, тянущийся за любовью и отвергнутый, дает пинка кошке и прячет в сердце свою тайную вину; а другой крадет, чтобы деньгами добыть любовь; а третий завоевывает мир — и во всех случаях вина, и мщение, и новая вина. Человек — единственное на земле животное, отягощенное виной. И — погодите, погодите! — следовательно, эта древняя и грозная повесть важна потому, что дает разгадку души — скрытной, отвергнутой и виноватой. Мистер Траск, вот вы сказали: «Я брата своего не убивал», и тут же что-то вспомнили. Что именно, не хочу допытываться, но так ли уж это удалено от Каина и Авеля?..

— А как вам моя восточно-ломаная речь, мистер Гамильтон? Если хотите знать, я не «восточней» вас.

Самюэл облокотился на стол, ушел лицом в ладони.

— Вдуматься надо, — проговорил он. — Вдуматься хочу, черт бы тебя драл. Надо увезти это с собой, чтобы в одиночестве разобрать по косточкам и понять. Ты, может, весь мой мир порушил. А что взамен построить, я не знаю.

— А разве нельзя построить мир на воспринятой истине? — тихо сказал Ли. — Разве знание причин не позволит нам избавиться хотя бы от малой толики боли и неразумия?

— Не знаю, черт тебя дери. Ты порушил мою ладную и складную вселенную. Ты взял красивую игру-загадку и сокрушил ее разгадкой. Оставь меня в покое — дай мне вдуматься! Твоя сука-мысль родила уже щенят в моем мозгу. А занятно, как откликнется на это мой Том! Уж как он будет с этой мыслью нянчиться. Обмозговывать, повертывать и так и сяк, точно свиное ребрышко на огне. Адам, очнись. Довольно тебе бродить памятью в прошлом.

Адам вздрогнул. Глубоко вздохнул.

— А не слишком ли просто получается? — спросил он. — Я всегда опасаюсь простого.

— Да совсем оно не просто, — сказал Ли. — Сложно и темно до крайности. Но в конце там брезжит день.

— День скоро погаснет, — сказал Самюэл. — Мы уже досиделись до вечера. Я приехал пособить в выборе имен, а близнецы так еще и не названы. Просыпалось время песком между пальцев. Ли, ты со своими сложностями держись подальше от машины наших церковных установлений, а то как бы не повис китаец на гвоздях, вколоченных в руки и ноги. Церквам нашим любезны сложности, но собственной выпечки. А мне пора ехать домой.

— Назови же какие-нибудь имена, — сказал Адам с отчаянием в голосе.

— Из Библии?

— Откуда хочешь.

— Ладно. Из всех, ушедших из Египта, только двое дошли до земли обетованной. Хочешь взять их имена как символ?

— Кто они?

— Кейлеб и Джошуа

.

— Джошуа был военачальник — генерал. Не люблю военщины.

— Кейлеб тоже начальствовал.

— Но был не генерал. Кейлеб вроде бы неплохо — Кейлеб Траск.

Один из близнецов проснулся и без промедленья заревел.

— Откликнулся на свое имя, — сказал Самюэл. — Джошуа тебе не по душе, но Кейлеб именован. Это тот, что хитер и смугл. Вот и второй проснулся. А как тебе имя Аарон? Оно мне всегда нравилось, но Аарон не достиг земли обетованной.

105