К востоку от Эдема - Страница 113

113

Предстоящая поездка в Салинас радовала ее настолько, что она даже пугалась: нет ли в этой радости чего-либо греховного? Не окажутся ли кощунственными шатокуанские проповеди? Но ведь ходить на них не обязательно, и она вряд ли пойдет. Самюэл расскачется на воле — за ним нужен будет глаз. «Молодо-зелено, за руку надо водить»— так думала она о нем когда-то, так думала и до сих пор. И хорошо, что ей было невдомек, какая мысль владеет душой Самюэла и — через душу — к чему приуготовляет тело.

Для Самюэла дом и место значили очень много. Со своим ранчо он сроднился и теперь, уезжая, точно нож вонзал в родное существо. Но расстаться решено — и Самюэл расставался по всей форме. Он нанес визиты всем соседям — старинным друзьям, помнившим былое, от которого мало что осталось. И когда прощался с ними, то чувствовалось — прощается он навсегда. Самюэл глядел теперь на горы и деревья и даже на лица, словно запоминая их навек.

К Адаму Траску он заехал под самый конец. Много месяцев уже он не был здесь. Адам стал немолод. Мальчикам исполнилось одиннадцать, а Ли — ну, он-то не слишком изменился. Ли шагал рядом с тележкой Самюэла, подъезжающей к конюшне.

— Давно хотелось с вами побеседовать, — говорил Ли. — Но столько всякой работы. И стараюсь хоть раз в месяц бывать в Сан-Франциско.

— Так уж оно у нас, — вздохнул Самюэл. — Друга навестить не торопимся никуда, мол, не уйдет. А вот когда заходит, тогда каемся-кручинимся.

— До меня дошла весть о вашей дочери. Скорблю вместе с вами.

— Я получил твое письмо. Ли, Я храню его. Ты нашел хорошие слова.

— Это китайские слова, — сказал Ли. — С годами и я все больше становлюсь китайцем.

— Какая-то в твоей внешности перемена, Ли. А какая, не пойму.

— Коса исчезла, мистер Гамильтон. Я косу отрезал.

— Вон оно что.

— Все китайцы поотрезали себе косы. Вы разве не слышали? Вдовствующей императрицы уже нет. Китай свободен. Маньчжуры больше не правят нами, и мы не косим кос. Отменены указом нового правительства. В Китае не осталось ни единой косы.

— А какая разница, Ли?

— Разница небольшая. Голове легче. Но от этой легкости как-то неуютно. Трудно привыкнуть к новому удобству.

— Как поживает Адам?

— Да ничего. Но переменился мало. Разве он таким был в свои светлые времена?

— И мне эта мысль приходила на ум. Короткое цветенье было у Адама. А мальчики, должно быть, уже большие?

— Большие. Я рад, что остался при них. Я многое постиг, наблюдая, как они растут, и слегка помогая их росту.

— Китайскому их научил?

— Нет. Мистер Траск не захотел. И пожалуй он прав. Зачем зря усложнять им жизнь. Но я с мальчуганами в дружбе — да, мы друзья. Отца они чтут, а меня, думается, любят. И они очень разные. Вы не представляете, какие разные.

— В каком смысле разные, Ли?

— Вот придут из школы, и сами увидите. Они как две стороны медали. Кейл хитер, зорок, смуглолиц, а брат его — такие нравятся с первого взгляда, и чем больше узнаешь, тем больше нравятся.

— А Кейл тебе не правится?

— Я ловлю себя на том, что мысленно защищаю его от своих же собственных упреков. Он непрестанно борется за место под солнцем, а брату и бороться не надо.

— И в моем выводке такое наблюдается, — сказал Самюэл. — Непонятно, почему. Воспитание одно, и кровь одна, и вроде бы должны быть схожи, а на самом деле нет, все разные.

Позже Самюэл с Адамом прошлись под дубами к началу подъездной аллеи, где открывался вид на долину.

— Оставайся обедать, — сказал Адам.

— Не хочу снова быть виновником убиения кур, сказал Самюэл.

— Ли натушил говядины.

— Ну, тогда другое дело…

Адам так и остался косоплеч после той пули. Лицо жесткое и словно занавешенное, а взгляд обобщеннобеглый, не вбирающий деталей. Остановившись, оба поглядели на салинасскую долину, зеленую от ранних дождей.

— А совесть не мучает, что земля лежит втуне? — тихо проговорил Самюэл.

— Незачем мне ее возделывать, — сказал Адам. — Мы уже толковали об этом. Ты думал, я переменюсь. А я не переменился.

— Гордишься своим горем? — спросил Самюэл. Чувствуешь себя трагическим героем?

— Не знаю.

— А ты поразмышляй над этим. Возможно, ты играешь роль на высокой сцене перед единственным зрителем — самим собою.

— Ты приехал наставлять меня? — В голосе Адама послышалась злая нотка. — Я рад тебе. Но зачем ты лезешь мне в душу?

— Хочу рассердить тебя, растормошить немного. Я ведь люблю совать нос всюду. А тут вся эта земля пропадает зря, и человек рядом со мной зря пропадает. Транжирство получается. А транжирства я себе никогда не мог позволить, и мне неприятно глядеть. Разве это хорошо, чтобы жизнь проходила втуне?

— А что мне остается?

— Заново начни.

— Боюсь я, Самюэл, — сказал Адам, обратись к нему лицом. — Пусть уж лучше так и будет. Видно, нет во мне энергии, или храбрости нет.

— А сыновья твои — любишь их?

— Да… Люблю.

— Одного сильней, другого меньше?

— Почему ты это спросил?

— Не знаю. Что-то уловил такое в твоем тоне.

— Пошли-на в дом, — сказал Адам. Они повернули назад, в тень деревьев. Неожиданно Адам спросил: — До тебя не доходил слух, будто Кэти в Салинасе? Ничего такого не слыхал?

— А ты?

— Слыхал, но не верю. Не могу поверить.

Самюэл молча шагал по песчанистой колее дороги. А мысленно вошел в колею души Адама — вошел неохотно, устало; он думал, что у Адама уже покончено с Кэти.

— Ты никак не можешь ее позабыть, — проговорил он наконец.

— Видно, не могу. Но пулю я уже забыл. Об этом я больше не думаю.

— Я не в силах научить тебя жить, — сказал Самюэл, — хотя сейчас силюсь именно учить. Знаю, что лучше бы тебе не грезить о несбывшемся, а вырваться на вольные ветры земли. Я говорю это тебе, а сам перебираю в памяти былое вот как выгребают из-под салуна мусор и перемывают в поисках золотых песчинок, просыпавшихся в щели пола. Этакое золотоискательство по мелочишке, для старичишки. А ты не старик еще, Адам, тебе рано жить воспоминаниями. Тебе надо накопить новых воспоминаний, чтобы в старости золотодобыча была обильнее. Адам слушал потупясь. шевеля желваками на скулах. — Так, так, — сказал Самюэл, глянув на него, — Сжимай упрямо зубы. Как мы цепляемся за свою неправоту! Хочешь, опишу тебе твои грезы, чтобы ты не думал, что первый этим мучишься. Вот лег ты, задул лампу — и она встает в дверях, очертясь среди полумрака, слегка колышется подол ее ночной сорочки. И подходит, улыбаясь, к твоей постели, и ты, затаив дыхание, откидываешь одеяло, чтобы принять ее, и подвигаешь на подушке голову, чтоб ее голова легла рядом. Вдыхаешь аромат ее кожи, единственный на свете…

113